Юлий Борисович Харитон

В мае 1945-го к полуразрушенному зданию кожевенного завода на самой кромке советской и американской зон Берлина подъехал грузовик с людьми в походной форме НКВД. Среди внушительных полковничьих фигур выделялся один «полковник» — фуражка сидела на нем как чужая, мундир висел мешком, а головной убор, по словам немецкого физика Николауса Риля, держался «лишь благодаря оттопыренным ушам ученого» — так смешно, что даже строгая охрана позволила себе улыбку.

Этим «некондиционным» офицером был академик Юлий Борисович Харитон, а цель десанта — отыскать стратегический ресурс, без которого Советский Союз не смог бы вырваться в ядерную эпоху.

В подвале завода советские специалисты обнаружили более 100 тонн оксида урана-238. Позже Игорь Курчатов скажет, что эта трофейная сотня тонн позволила на год раньше запустить первый промышленный реактор и приблизила день, когда СССР разрушит американскую монополию на атомное оружие.

То, как Харитон оказался в форме, объяснялось просто: ученые составляли «легендированный» оперативный отряд. Но уже в дороге именно Харитон стал негласным лидером: он первым заговорил с Рилем по-немецки, спрашивал о маршрутах вывоза сырья из Бельгии и Чехии, выпытывал, где могут лежать еще не учтенные немецкие запасы тяжелой воды. Позже Юлий Борисович вспоминал: «Мы удивлялись, насколько охотно многие германские физики делились сведениями. Они, вероятно, устали от войны не меньше нас».

Тем, кто видел только комичную фуражку, было трудно поверить, что перед ними стоит будущий трехкратный Герой Социалистического Труда, главный конструктор советской атомной бомбы и человек, с чьего имени полвека не сходил гриф «секретно». Родился выдающийся ученый и конструктор 27 февраля 1904 года в Петербурге в семье журналиста Бориса Харитона и актрисы МХАТ Мирры Буровской. Отец в 1922-м будет выслан на «философском пароходе», мать поселится в Палестине, и раннее одиночество приучит Юлия к самостоятельности: в 13 лет он уже зарабатывал на хлеб, а в 15 окончил реальное училище экстерном.

Судьбоносной для него стала лекция Абрама Иоффе в Политехническом институте: «Я понял, что самое интересное — не электроника, а физика», — вспоминал Харитон много лет спустя. Под крылом будущего нобелевского лауреата Николая Семенова он первым в мире вместе с Зинаидой Вальтой экспериментально доказал разветвленные цепные реакции при окислении фосфора. Сам Семенов дарственно подпишет Харитону книгу «Цепные реакции»: «Дорогому Юлию Борисовичу, который первый толкнул мою мысль в эту область».

В 1926–1928 годах Харитон стажировался в Кембридже, работал в Кавендишской лаборатории у Эрнеста Резерфорда и Джеймса Чедвика, изучал регистрацию α-частиц и защитил диссертацию PhD. Его сокурсником по коридорам лаборатории был Роберт Оппенгеймер — позже их дороги разойдутся по разные стороны «железного занавеса», но опыт Кембриджа даст обоим умение видеть физическую проблему «сквозь каждую гайку установки» — формула, которой Харитон потом будет учить молодых сотрудников.

Вернувшись, он организовал в Институте химической физики лабораторию взрывчатых веществ. «Существует очень старый рассказ, как учитель говорил молодому Планку о двух облачках на ясном небе физики. Так вот, Юлий Борисович всю жизнь охотился именно за такими „облачками“ — за любым недопониманием», — писал его многолетний соавтор Яков Зельдович, подчеркивая «требование абсолютной ясности, высочайшей добросовестности и нетерпимость к любой недоработке».

В 1939–1940 годах Харитон и Зельдович впервые в СССР выполнили расчет цепного распада урана‑235, ввели в лексикон ядерщиков параметры «ню», «фи» и «тета» и доказали, что без изотопного обогащения ядерного взрыва не будет. Отдельным пунктом в их программе шло центрифужное разделение изотопов — работа, написанная Харитоном еще в 1937‑м и сразу засекреченная.

На фронтах Великой Отечественной он занимался «суррогатированными» взрывчатыми веществами и анализировал трофейные образцы фаустпатронов, но, по словам коллег, «даже осколок случайного снаряда не мог отвлечь его от кинетики взрыва».

В августе 1945 года советское правительство формирует Специальный комитет по атомному проекту. Лаврентий Берия лично назначает «штатского» Харитона главным конструктором КБ-11 (будущий Арзамас-16 — прим. ред.). «Такая маленькая голова, но в ней что-то фантастическое, какая-то нечеловеческая материя», — воскликнул Борис Ванников, представив ученого руководству отрасли.

Согласно одной из легенд, чтобы «замаскировать» создание атомной бомбы, ее решено было называть «реактивным двигателем». С тех пор и появилась аббревиатура «РДС», которая прижилась для первых образцов атомного и водородного оружия.

Осенью 1945-го Харитон на техническом совете КБ-11 делает доклад о «принципах, положенных в основу разработки изделий». Так в закрытом лексиконе закрепилось слово «изделие» — боевой ядерный заряд. Режим работы научного руководителя описал Вениамин Цукерман: «Свет в его кабинете гас не ранее 22 часов. Обычный рабочий день — 13–14 часов, и так шесть или семь дней в неделю». Харитон приехал в Арзамас-16 на поезде, в личном вагоне, — самолеты ему запретили: слишком высока была «стоимость головы». В личном вагоне поезда он впоследствии десятилетия будет колесить по стране.

29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне грянул первый советский ядерный взрыв. «Я поражаюсь и преклоняюсь перед тем, что было сделано нашими людьми в 1946–1949 годах… Полуголодная, только что вышедшая из опустошительной войны страна за считанные годы разработала новейшие технологии», — запишет Харитон гораздо позже в книге «50 лет мира».

Вслед за урановой бомбой последовали первые советские термоядерные заряды, многоступенчатые системы, а еще позже — принципы безопасности боеприпасов, сформулированные Харитоном раньше, чем эту тему всерьез подняли в Пентагоне. Но все это не отменяло личной скромности: до конца 1980-х всесоюзная пресса не упоминала его имени, и Юлия Борисовича это устраивало. По вечерам он мог обсуждать с молодыми инженерами стихотворения Мандельштама или живопись Тернера.

Чем старше становился ученый, тем острее он осознавал двойственность своего дела. В 1995 году, отвечая на запрос мемориального комитета Роберта Оппенгеймера, Харитон написал: «Сознавая свою причастность к замечательным научным и инженерным свершениям, сегодня, в более чем зрелом возрасте, я уже не уверен, что человечество дозрело до владения этой энергией… Дай бог, чтобы те, кто идут после нас, нашли в себе решимость, стремясь к лучшему, не натворить худшего».

Великий сын Отечества умер 18 декабря 1996 года в Сарове, прощание прошло во Дворце культуры ВНИИЭФ, после чего бронзовая табличка на Новодевичьем кладбище пополнила скромный цветник могил ученых, изменивших ход истории.

В посмертных воспоминаниях соратники писали, что, наверное, самой высокой наградой для Харитона было не звание трижды Героя Соцтруда, а уверенность, что его работа сделала мир хоть чуть-чуть стабильнее. И если в 1945 году плохо сидящая фуражка смешила даже опытного разведчика, то сегодня ее можно представить как метафору: гражданский ученый надел военную форму лишь затем, чтобы быстрее снять ее со всего человечества.